Привычные, складные повседневные нарративы есть у всех игроков медийного поля. Интересное начинается в кризис: привычные нарративы приходится «переписывать», раздается «скрип риторических механизмов: нужно было срочно вписать пандемию в имеющуюся картину политических угроз и страхов, врагов и идентичностей». На помощь приходят метафоры: «метафора войны и мобилизации», «концлагеря», «войны всех против всех» (в понимании Томаса Гоббса). Но у метафоры как риторической фигуры есть свойство разворачиваться, раскрываться. И это может сыграть с ее апологетами злую шутку. Виктор Вахштайн приводит пример, как метафора войны вплеталась в игру различных политических сил в Китае в период бушевавшей там эпидемии.

Любая метафорика, а военная в особенности, рано или поздно себя исчерпывает, так же, как и война используемых различными силами метафорик не приносит ожидаемых трофеев. Появляются новые тропы: «национализация вируса», «экономизация вируса» и даже превращение некоторых «экономических» формулировок в политические (как это произошло с выражением «новая нормальность»). Поиск новых шаблонов вывел во главу повестки другие фигуры речи – «риторику тавтологии и парадокса», рассказывает ученый. В отличие от логики метафоры, логика тавтологии не оставляет выбора – формула тавтологии: «Х есть Х». 

Ответной фигурой является его величество парадокс.

Пандемийная реплика известного «ответим на белый террор красным террором». Такими риторическими фигурами играют сегодня на поле «новой нормальности». 

Современные исследователи при описании поведения людей в ситуации эпидемии нередко обращаются к оппозиции «чистое – нечистое» (ср. «чистая зона» в больницах). И вот в разгар этой эпидемии Владимир Картавцев публикует рецензию на классический труд крупнейшего британского социального антрополога XX века Мэри Дуглас «Как мыслят институты». В этой работе противопоставление чистого и нечистого выписывается в понятие социального института. 

Здесь тоже не обошлось без риторических фигур – даже в заглавии «Еж в шкуре лисы: об одном, но главном секрете антрополога Мэри Дуглас». По сути, это не только рецензия, а, как часто случается в научной публицистике, вполне самостоятельное высказывание. Начнем не с аргумента классика, а с рассуждений самого Владимира Картавцева. 

И для того чтобы объяснить эту (и ей подобные) разницу в ощущениях и «того воздействия, которое подобные ситуации оказывают на нас, необходимо, кроме ссылок на литературу, найти еще и подходящую метафору – чтобы продемонстрировать, что именно на нас влияет, – пишет Владимир Картавцев. – В случае Дуглас такой метафорой оказались «институты».

Далее автор реконструирует аргумент Мэри Дуглас, попытку применения ею метафоры института для описания механизма неочевидной, не рефлексируемой «конвенции», в основе которой лежат «воспроизводимые природные аналогии».

Вооружившись этим аргументом, Владимир Картавцев приводит примеры, которые находятся «у нас под носом».

По прочтении этого текста у читателя появляется сразу два ресурса (классик и интерпретация классика) для осмысления складывающихся практик и институтов новой реальности, потому что они (институты) «служат основанием социального забывания и запоминания, являются инструментом классификаций, которые мы выстраиваем и принимаем, наделяют тождеством, а в конечном итоге – решают вопросы жизни и смерти».